Menu
“Растущая роль России на Южном Кавказе и снижение влияния Запада – это угроза безопасности Грузии как единственного в регионе государства, декларирующего прозападную внешнюю политику. Целью России в обозримом будущем в отношении Грузии будет не только препятствование суверенной внешней политике, но и препятствование демократическому развитию страны”.
Вопреки распространенной мантре о том, что военного решения постсоветских конфликтов не существует, вторая карабахская война по большей части внезапно изменила довоенный статус-кво.
Внезапное оттаивание замороженного конфликта стало своего рода кульминацией происходивших в регионе важных геополитических изменений и одновременно результатом следующих процессов:
После окончания войны остается неясным, что будет с ранее существовавшим западным инструментом урегулирования конфликтов – Минской группой ОБСЕ. Ведь по одному из условий соглашения о прекращении огня, достигнутого 9 ноября 2020 года, Россия развернула миротворческие силы в Карабахе и взяла на себя роль «миротворца».
В результате войны другой региональный игрок, Турция, военно-политическая поддержка которой во многом определила судьбу победителя кампании, также повысила собственный авторитет и влияние на Южном Кавказе.
В то же время следует отметить, что взаимодействие России и Турции во время карабахской войны хорошо вписывается в отношения этих двух стран в последние годы. Формула, разработанная и испытанная на других “политических театрах”, представляет собой смесь сотрудничества и конкуренции, основанная на прагматических расчетах двух лидеров.
Успешность этой формулы российско-турецкого взаимодействия достигается за счет ослабления интересов Запада (явно или неявно) и, вероятно, этот эффект распространится на весь Кавказ.
Растущая роль и влияние России на Южном Кавказе вызывают особую тревогу в плане безопасности Грузии как единственного в регионе государства, декларировавшего прозападную внешнюю политику.
На этом фоне, как справедливо отмечает Гия Нодия, странно, что большинство статей, написанных о второй карабахской войне, игнорируют грузинские конфликты и не упоминают о возможном влиянии второй карабахской войны на конфликты в Абхазии и Цхинвальском регионе/ Южной Осетии.
На мой взгляд, эта «странность» начинается с августовской войны 2008 года и ее последствий. Именно с августовской войны началось необратимое преобладание геополитического компонента в конфликтах на Кавказе над локальной динамикой. И это приняло законченный вид во время второй карабахской войны.
Наблюдение и анализ динамики затянувшегося нагорно-карабахского конфликта в очередной раз выявляет провалы западного подхода к урегулированию конфликтов на Кавказе. Это связано с геополитическими процессами, а именно с заинтересованностью России в использовании конфликта как рычага воздействия на постсоветские государства.
Академическая и политическая дискуссия о том, какое из этих двух явлений было первичным и что вызвало конфликты, вероятно, никогда не прекратятся между заинтересованными в проблеме людьми и в конечном итоге приведут к ценностному выбору.
Представители (условно) школы реализма в международных отношениях видят причины конфликтов на Кавказе и их возможное решение только через призму геополитических интересов России и западно-российского соперничества.
Вторая, (условно) либеральная школа, акцентирует внимание на контексте и понимании конфликтов, незрелости политических систем в странах региона, слабости либеральной демократии и национализме.
Опыт второй карабахской войны подкрепил аргументы первой группы. Сторонники этой теории (в ряде случаев) рационализировали роль России в конфликтах, абсолютизировали роль России. Результаты второй карабахской ослабили аргументы тех, кто допускал политическое урегулирование на Кавказе без участия России.
Сегодня, спустя почти тридцать лет после существования современных конфликтов на Кавказе, можно сказать, что обе группы значительно упрощали ситуацию. Важно понимать и контекстуализировать динамику событий.
Понятно, что, несмотря на вовлеченность России в конфликты в регионе с самого начала, рычаги и возможности ее негативного влияния в начале 1990-х и во втором десятилетии 2000-х существенно различаются.
Следовательно, утверждение о том, что провал мирного урегулирования конфликтов на Кавказе всегда был обусловлен исключительно геополитическими интересами России, не в полной мере отражает ситуацию.
Нередко сам отказ от консенсуса сторон конфликта мешал им согласовать общеприемлемые формулы мирного разрешения конфликтов.
В результате интересы России и стратегическая близорукость элит региона оказывали друг на друга «взаимоусиливающее» воздействие, которым, в основном, пользовалась Россия.
Фоном для этих процессов был нараставший ревизионизм в России, а также усугубление внутренних проблем на Западе – что в результате ослабило его влияния на Кавказе. Политики, полные либерального энтузиазма в 1990-х годах, предпочитали объяснять неудачи в решении конфликтов в регионе только местными политическими причинами. Но такой подход в принципе не учитывал внешнего фона: нарастающего в мире реваншизма и готовности неограниченно использовать силу для установления мирового порядка.
В статье о второй карабахской войне Лоуренс Броерс отмечает, что конфликт в Карабахе отличался от других кавказских конфликтов, в том числе, тем, что он был единственным с «однополярной памятью», и международные механизмы его политического урегулирования основывались на пост-либеральной идеологии “холодной войны”.
В частности, речь идет о Минской группе ОБСЕ, которая занимается урегулированием конфликта с марта 1992 года. С 1997 года сопредседателями группы являются США, Франция и Россия, а также представители Беларуси, Германии, Турции, Италии, Финляндии и Швеции, а также Армении и Азербайджана.
Логика Минской группы ОБСЕ, взращенная идеалами трансформации конфликта после «холодной войны», основывалась на предположении, что ответственные акторы найдут формулу политического урегулирования конфликта без отделения [территории], беря в расчет самоопределение людей и защиту прав человека.
Годы плодотворной работы Минской группы ОБСЕ совпадают с энтузиазмом, характерным для однополярного периода 1990-х годов. Тогда группа предложила сторонам несколько формул мирного урегулирования конфликта – «пакетную», «поэтапную» и «общегосударственную». “.
Особо следует отметить в этой связи неудачную попытку бывшего президента Армении Левона Тер-Петросяна убедить свой народ в важности «пошаговой» формулы и решений, основанных на консенсусе, что стоило ему поста.
Последняя попытка Минской группы ОБСЕ урегулировать конфликт была представлена сторонам в 2007 году. Это были «Мадридские принципы», которые были уточнены в 2009 году.
Однако к этому времени уже были видны описанные выше геополитические тенденции. Это «истощение» Запада, усиление влияния России на Южном Кавказе, динамика политических процессов в конфликтующих государствах. Это все значительно уменьшало перспективы мирного урегулирования.
В хрупком мирном процессе в Карабахе в 2009-2020 годах чаша весов сместилась с западных механизмов к военным подходам. При этом Россия играла ведущую роль как один из основных поставщиков вооружений для обеих сторон конфликта.
Еще раньше в грузинских конфликтах в результате августовской войны 2008 года произошла «замена» западных инструментов управления конфликтами. Произошла насильственная смена сложившегося в 1990-х годах статус-кво.
Следует отметить, что в отличие от Карабаха, где двумя сторонами конфликта были суверенные государства (соответственно, интегрированные в международные организации), в случае грузинских конфликтов инструменты западного посредничества изначально были слабыми.
Под предлогом участия в различных войнах на Балканах и российского фактора ООН фактически воздерживалась от развертывания полноценных миротворческих сил в Грузии. Только в 1993 году ООН открыла миссию МООННГ. А через год она расширила свой мандат до самостоятельного мониторинга группы независимых государств (но фактически это было под лидерством России).
Что касается конфликта в Южной Осетии, то «западное присутствие» там обеспечивает миссия ОБСЕ с 1992 года. Мандат миссии выходил за рамки функции наблюдения за классическим соглашением о прекращении огня и включал больше мероприятий, необходимых для примирения сторон и мирного урегулирования конфликта.
Наиболее динамичный период политического урегулирования при международном посредничестве (или поддержке) конфликтов в Абхазии, в Цхинвали и в Карабахе приходится на 1994-2006 годы. В этот период на разных этапах обсуждался ряд формул мирного урегулирования конфликта, и несколько раз стороны были близки к их подписанию.
На успех или провал при посредничестве Запада мирных процессов в Грузии влиял и несколько локальных факторов. Но решающим стал экзогенный шок, свидетельство ревизионизма Владимира Путина.
В своей знаменитой мюнхенской речи в 2007 году он заявил, что признание Западом независимости Косово не останется без последствий.
К сожалению, существующих мирных форматов и усилий Запада оказалось недостаточно для предотвращения августовской войны 2008 года, последствия которой привели к радикальному пересмотру всех прежних механизмов.
Грузинские власти и гражданское общество часто подвергали критике механизмы в мирном процессе в 1993-2008 годах из-за недостаточного или неблагоприятного прогресса. Часто шла речь о возможности повышения их эффективности. В качестве рычага часто речь шла об интернационализации мирных процессов.
Однако в результате августовской войны вместо долгожданной “интернационализации” Грузия получила усиление России.
На этом фоне стало очевидным, что миссии ООН и ОБСЕ на самом деле сыграли важную роль в обеспечении мира в регионе и распространении западных идеалов разрешения конфликтов.
Однако понять все это сейчас гораздо проще ретроспективно, чем тогда, когда августовская война стала началом конца «однополярного момента» на Кавказе, что окончательно оформилось после второй карабахской войны.
Вторая карабахская война не оказала прямого влияния на Грузию с точки зрения разрешения, управления и трансформации конфликта. Потому что у Тбилиси уже была возможность маневрировать в этом направлении после августовской войны.
Однако геополитические тенденции, проявившиеся во время второй карабахской войны, в долгосрочной перспективе представляют серьезную угрозу постулату, лежащему в основе стратегии Грузии по урегулированию конфликта.
Основная суть стратегии заключается в следующем:
Демократическая Грузия становится частью евроатлантического пространства и становится настолько привлекательным местом для жизни, что это позволяет согласовать формулу совместного проживания с абхазами и осетинами в едином государстве.
Пока такое гипотетическое будущее не наступит, меры, основанные на принципах «политики вовлечения и непризнания», будут по-прежнему обеспечиваться послевоенным stratus quo.
На волне подъема российского ревизионизма упадок западного влияния делает еще более негативной динамику демократизации в регионе Южного Кавказа. И описанное выше гипотетическое будущее выглядит еще более химеричным.
Верно, что государства Южного Кавказа до второй карабахской войны находились в «серой зоне» между авторитаризмом и демократией. Но эта война с ее последствиями положила конец парадигме перехода, в которой постсоветское государства перешли от авторитаризма к определенной логике.
Территориальные конфликты со дня обретения независимости оказали существенное влияние на внешнеполитический вектор и всю политическую систему всех трех кавказских стран.
Вторая карабахская война обозначила новую тенденцию в этом отношении. Авторитаризм прочно связан с победой и триумфом в войне, а любая попытка демократизации – с территориальными потерями.
Ранее на примере Грузии и Украины считалось, что демократизация в сочетании с внешнеполитическим выбором и, как следствие, интеграцией в НАТО/ЕС несут риск радикальных военных действий со стороны России.
Пример Армении показал, что «красной линией» для России является любая альтернативная, то есть демократическая модель развития. В том числе и у ее стратегического союзника, хотя целью «бархатной революции» было не изменение внешней политики, а борьба с коррупцией и внедрение справедливого управления.
Для Грузии, безопасность и процветание которой зависят в основном от демократического развития и соответствующей поддержки Запада, такое тонкое изменение российской внешней политики особенно опасно.
Целью России в обозримом будущем в отношении Грузии будет не только препятствование суверенной внешней политике и политике безопасности страны (в том числе кибер-средствами), но и различными способами (преимущественно не кибер-методами) препятствование демократическому развитию страны.
Панический страх Москвы перед демократией, народной легитимностью, революционными переменами рано или поздно неизбежно отразится на фактической политической жизни Абхазии, где неоднократно происходила смена власти путем народной мобилизации.
Вполне вероятно, что российская власть станет более жесткой в этом направлении, и абхазы будут еще более ограничены в своем и без того ограниченном пространстве «государственности».
Первое: выиграет тот, кто не пожалеет времени на достижении цели, особенно когда будет находиться в позиции победителя.
Второе – победа с игнорированием международно признанных правил обходится дорого, и она ненадежна. Плата за это – упущенные западные возможности.
Третье: полагаться на Россию в плане своей безопасности в некий момент может означать потерю безопасности в дополнение к упущенным возможностям.
К сожалению, грузинское и абхазское общества не смогли предвидеть описанную ситуацию и снять с себя груз неурегулированных конфликтов в гораздо более благоприятной геополитической обстановке. В нынешних условиях полного доминирования России, когда на смену западным идеям и связанным с ними инструментам урегулирования конфликтов в регионе пришел российский мир, сделать это будет гораздо сложнее.
На этом фоне, пока не наступит нужный момент, главная стратегическая цель Тбилиси – сохранить демократию и тем самым спасти западную политическую перспективу, гарантируя в будущем абхазскому и осетинскому обществам защиту их идентичности и политических прав.
