Menu
“Во второй карабахской войне Россия превзошла Запад. “Новый” мир – это «русский мир», а Запад еще более исключен из сферы разрешения конфликтов”. Как в этом контексте будет решать свои конфликты Грузия?
В целом все согласны с тем, что вторая карабахская война многое изменила в архитектуре безопасности всего региона Южного Кавказа. Но при этом грузинские конфликты – в Абхазии и Южной Осетии (Цхинвальский регион) – аналитики не упоминают.
Это странно: мы привыкли к тому, что все три территориальных конфликта являются частью одной большой картины региональной безопасности.
Я говорю это не для того, чтобы критиковать аналитиков, которые не связывают новую ситуацию в Нагорном Карабахе и и всей территории вокруг него с проблемами Грузии. Я тоже считаю, что вторая карабахская война не оказала на грузинскую реальность видимого влияния.
Но это само по себе является своего рода загадкой.
Но по крайней мере, кардинальные изменения, вызванные второй карабахской войной, должны побудить Грузию по-новому взглянуть на более широкую картину – на все территориальные конфликты Южного Кавказа, включая Абхазию и Южную Осетию (Цхинвальский регион).
Общие рамки, в которых мы должны это делать, не новы. Жители Южного Кавказа, включая Грузию и де-факто государства, привыкли смотреть на все основные политические проблемы региона, включая территориальные конфликты, в контексте конкуренции между Россией и Западом.
Некоторые аналитики считают такой подход чрезмерно упрощенным. На самом деле это не объясняет всех аспектов проблем. Но мы не можем обойти его стороной, особенно если хотим увидеть единую картину региона.
Если посмотреть на контекст второй карабахской войны с этой точки зрения – становится ясно, что не только Азербайджан был сильнее Армении, но и Россия превзошла Запад. Новый мир, установленный войной, — это «русский мир», а Запад еще более исключен из поля разрешения конфликтов.
По выражению одного британского аналитика, Евросоюз (можно распространить и на Запад вообще) находится «в поисках роли» — а значит, таковой у него сейчас нет.
Очевидно, что мы можем говорить об увеличении роли Турции, и это ответственный вопрос. Так как хотя эта страна оказала действительно существенное влияние на чисто военную сторону процесса – своим участием в обучении и оснащении азербайджанской армии, тем не менее ее место в послевоенном миротворческом процессе довольно скромное.
Не менее важно и то, что, какую бы роль в распределении региональных полномочий ни играла Турция, она выступает здесь как самостоятельный региональный игрок, а не как часть западного альянса.
Грузия, по крайней мере декларативно, возлагает надежды на интеграцию с Западом. Именно поэтому он не может равнодушно смотреть на такие процессы в своем ближайшем окружении. Ожидается, что изменения окажут существенное влияние на архитектуру региональной безопасности в целом. Но здесь я остановлюсь только на том, что эти изменения будут означать для существующих территориальных конфликтов.
Дихотомия между Россией и Западом не сводится к соперничеству в духе XIX века за территориальный контроль и распределение «зон влияния».
Очевидно, что соперничество также включает в себя ценности и нормы, которые должны регулировать различные стороны политической жизни. К ним относятся ценности и нормы, используемые в подходах к урегулированию конфликтов, например, в Нагорном Карабахе, Абхазии или Южной Осетии/Цхинвальском регионе.
Конкретно в чем разница? Западный подход к разрешению конфликтов основан на мантре: «Военного решения не существует». Этнотерриториальные конфликты должны решаться путем переговоров между сторонами. Желательно, хотя и не обязательно, чтобы эти переговоры вели западные посредники.
Функция последнего состоит в том, чтобы подтолкнуть стороны к тому, чтобы они стали более прагматичными и рациональными вместо того, чтобы руководствоваться старомодными принципами и эмоциями.
В этом случае они смогут лучше найти промежуточное положение между противоположными требованиями. Кроме того, посредники могут предлагать участникам некоторые политические и экономические стимулы, чтобы им было легче идти на неизбежные уступки и, в то же время, больше не отступать от однажды достигнутых договоренностей.
На практике не все так просто. Когда у Запада была действительно сильная заинтересованность в урегулировании конкретных конфликтов, он признавал, что иногда ему придется оказывать прямое военное давление на «разрушителя»: так Запад в лице НАТО относился к режиму Слободана Милошевича в 1999 году.
Но общая философия заключается в том, что такие методы следует использовать только в крайних ситуациях, и даже в таких случаях окончательная формула разрешения конфликта должна быть где-то посередине между требованиями сторон.
Подход России (который мы будем черпать больше из ее действий, чем из ее слов) проистекает из того, что конфликты в конечном счете всегда решаются с помощью военной силы. Поэтому их исход зависит от соотношения военных сил и более правильного использования собственных ресурсов.
Это относится не только к ресурсам непосредственных участников конфликта, которым приходится бороться и идти на жертвы, но и к их влиятельным спонсорам. Так было и так будет всегда. Говорить, что сейчас времена изменились и что мы должны по-другому подходить к конфликтам, — это не что иное, как лицемерие Запада.
Когда мы говорим, что Россия выиграла нагорно-карабахскую войну у Запада, мы имеем в виду не только то, что, в отличие от предыдущей ситуации, российские войска будут размещены непосредственно между сторонами конфликта в качестве миротворцев. Но также то, что мир, достигнутый на этом этапе (будь то временно или нет) будет основан на русской, а не на западной политической философии.
Если считать описание различия между этими двумя подходами правильным, то не лишним будет посмотреть, как в разное время соотносились влияния Запада и России на развитие этнотерриториальных конфликтов в регионе.
С самого начала трех конфликтов на Южном Кавказе я примерно разделил их на три этапа. Вероятно, сейчас мы находимся в начале четвертого этапа.
Все три конфликта на Южном Кавказе начались в Советском Союзе. Их участники предполагали, что высшим арбитром будет Москва, и пытались его поддержать. Запад в этом не участвовал. У других региональных держав, Турции и Ирана, возможно, были свои фавориты, но они также признавали Советский Союз/Россию важным игроком.
Такая ситуация, по сути, сохранялась и после распада Советского Союза. Однако внутреннее положение России было напряженным, и она под его влиянием была призраком своего советского предшественника, оставаясь при этом сильнее и упорядоченнее своих южных соседей. В частности, ситуация в Грузии намного хуже, чем в России.
Так что, хотя многое зависело от ресурсов, организованности, настроя и мужества непосредственных участников конфликта, окончательная победа осталась за теми, кто имел большую поддержку со стороны России.
Все соглашения о прекращении огня, положившие конец конфликту, были достигнуты при посредничестве России или при ее прямом участии. Российские миротворцы размещены в Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальском регионе, но не в Нагорном Карабахе.
Однако Запад, в первую очередь США, становился влиятельным игроком на Южном Кавказе. В этот период это влияние на разрешение конфликтов еще не распространялось. Единственным исключением является размещение миссии наблюдателей ООН в зоне конфликта в июле 1993 года, за несколько месяцев до окончания войны.
Но трудно сказать, что это как-то повлияло на послевоенный курс.
Тем не менее, если посмотреть на картину шире, на данный момент Россия явно не выиграла битву за влияние на Южном Кавказе. Ее общеполитические, военные и экономические ресурсы сокращались. Не могла она конкурировать с Западом и в мягкой силе.
Он заработал определенный уровень лояльности со стороны Армении и сделал ее своим главным союзником в регионе, вместо этого оттолкнув Грузию и Азербайджан, которые обвинили его в потере территорий.
Более многообещающими выглядели партнерские отношения с гораздо более сильным политически и экономически богатым Западом. Близость к России в мирный период не приносила особой пользы.
Свою слабость Россия компенсировала географической близостью и более ярко выраженными интересами, но все же вынуждена была признать, что ведет борьбу за влияние с Западом, в первую очередь с США (хотя большинство западных политиков и обозревателей избегали языка конкуренции насколько это возможно).
В силу общих тенденций многие представляли себе Запад как окончательного победителя.
Наиболее очевидным выражением растущего влияния Запада стал спонсируемый США проект нефтепровода Баку-Тбилиси-Джейхан.
Это позволило Азербайджану использовать свои нефтяные ресурсы независимо от России. Этот проект, а затем и газопровод Баку-Тбилиси-Эрзурум способствовали созданию оси Азербайджан-Грузия-Турция, которая уравновешивала притязания России в регионе.
Азербайджан и Грузия смогли вывести оставшиеся российские воинские части (например, российские базы в Грузии) со своих территорий (за исключением подконтрольных сепаратистским режимам частей).
Грузия наиболее открыто выразила желание сотрудничать с Западом. Азербайджан более внимательно следовал этому примеру, в то время как Армения проводила политику «комплементарности», что означало, что она максимально использовала свои шансы на сотрудничество с Западом, пока не выступала против партнерства в сфере безопасности с Россией.
Конкурс также включал разрешение конфликтов. Роль Запада была более выражена в нагорно-карабахском конфликте, где Минская группа ОБСЕ в составе США, Франции и России выступила главным посредником. Фактически США взяли на себя роль лидера.
Они встретились с лидерами Армении и Азербайджана, чтобы найти выход из тупика. Дважды, в 1998 и 2001 годах, прорыв казался реальным, но в обоих случаях договоренность провалилась в последний момент, поскольку предполагала неприемлемые для местной элиты и общественности уступки.
В 1998 году президент Армении Тер-Петросян был вынужден уйти в отставку из-за своей поддержки предложенной формулы мира. После этого его партнер Гейдар Алиев также избегал чрезмерного риска.
В Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальском регионе Запад не мог играть подобную роль, потому что здесь дислоцировались российские войска и де-факто от него зависели правительства. В Абхазии Запад представляла уже упомянутая миссия ООН, а Южную Осетию/Цхинвальский регион – миссия ОБСЕ.
Но эти организации мало что могли сделать, в том числе и потому, что Россия имела право вето в них обеих. Тем не менее, Запад и здесь пытался убедить стороны в правильности своей философии разрешения конфликтов. Здесь тоже ожидалось, что могут быть достигнуты какие-то договоренности.
Но, как оказалось, позиции сторон были слишком далеки друг от друга. Более того, поскольку интерес к региону у Запада был сравнительно меньше, а России не было позволено изменить статус-кво, переговорный процесс, построенный на западных подходах, оказался бесплодным. В конечном итоге это привело к состоянию «усталости» в процессе разрешения конфликта.
Местная общественность и политическая элита не желали становиться столь «рациональными», как того хотели на Западе, и не отказывались от своих максималистских требований. Выяснилось, что упомянутые выше западные подходы к урегулированию конфликтов потерпели неудачу.
Стало ясно, что если бы жесткая сила никоим образом не применялась, цена компромисса в глазах местных политических лидеров была бы гораздо дороже, чем потеря неустойчивого мира. Тем более, что де-факто был еще мир, даже неустойчивый.
Третий этап принес разочарование и колебания Запада, на фоне которых Россия повысила уверенность в собственных силах. Если нам нужен конкретный водораздел, то нам поможет российско-грузинская война в августе 2008 года и ее непосредственные последствия.
Этим и последующими решениями Россия послала Западу четкий сигнал: «Я здесь лидер!» Запад тайно терпел это, по крайней мере частично. С тех пор с Запада не приходили какие-либо значимые инициативы, направленные на урегулирование конфликтов на Южном Кавказе.
Сам термин «разрешение конфликта» постепенно заменяется более расплывчатым и, следовательно, более удобным термином «трансформация конфликта».
Какими бы разными ни были российско-грузинская война в 2008 году и армяно-азербайджанская война в 2020 году, их конечные итоги схожи в одном: во всех зонах конфликта был установлен новый вариант «российского мира», и это было сделано только с применением силы.
Разумеется, «российскими» были и формулы-предшественники мира (иными словами, «замороженные конфликты»), основанные на соглашении о прекращении огня 1992–1994 годов. Но в этот период Россия была еще относительно слабой и достаточно растерянной, чтобы найти решение, полностью отвечающее интересам сторон.
И теперь контроль России над всеми тремя конфликтными зонами гораздо сильнее, а мир стал еще более «русским» в том смысле, что у Запада еще меньше шансов сыграть роль в их разрешении. Как я уже говорил, в случае с карабахским конфликтом у Турции есть определенная роль в достижении мира, но это не сильно меняет всю картину.
Наиболее важным из этих изменений может быть то, что новые формулы «временного» мира гораздо больше воспринимаются как окончательные решения, чем в прежних обстоятельствах.
Стороны, а также западные наблюдатели часто повторяют, что новые соглашения о прекращении огня не являются окончательными мирными соглашениями. Так что истинный мир еще не достигнут. Действительно, территория де-факто юрисдикции Грузии и Азербайджана до сих пор не совпадает с их международно признанными границами, и формально мириться с этим положением они не намерены.
Поэтому территории Нагорного Карабаха, Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона можно о-прежнему называть «замороженными» или «вновь замороженными» конфликтными зонами.
Все это, очевидно, верно. Но здесь мы должны напомнить себе, что в случае с конфликтами в Грузии условия временных соглашений о прекращении огня 1990-х годов оставались в силе, соответственно, 15 и 16 лет, а такое соглашение по Нагорному Карабаху устанавливало режим территориального контроля. на 26 лет.
Для сравнения, Версальский договор 1919 года, подписанный после Первой мировой войны всеми сторонами как основа прочного мира, оказался намного короче.
Неважно, называется ли документ формально «окончательным» мирным соглашением или просто соглашением о прекращении огня, важно, какова реальная ситуация на территориях, каковы настроения и ожидания сторон.
Хотя мирные договоры, изложенные в соглашениях 1992–1994 годов, действовали относительно долго, они не считались устойчивыми в долгосрочной перспективе. Грузия по-прежнему контролировала значительные территории в пределах Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона, к большому разочарованию де-факто властей.
Армения сохранила контроль над большей частью территории Азербайджана только для того, чтобы использовать ее для торговли во время переговоров – даже после того, как все переговоры были приостановлены. Было неясно, как будут соотноситься влияние России и Запада на динамику конфликта.
На этом фоне перед второй войной и Грузия, и Азербайджан (хотя, к сожалению, не Армения) считали урегулирование конфликта одной из центральных задач своей политической повестки дня.
Михаил Саакашвили обещал разрешить эти конфликты как до, так и после президентских выборов 2004 и 2008 годов. Очевидно, это была его серьезная ошибка. Но отсюда ясно и то, что в обществе действительно ждали от него решения конфликтов. И он верил, хотя и ошибочно, что сможет это сделать (при поддержке Запада).
У Азербайджана была очень четкая позиция по этому вопросу: он считал статус-кво неприемлемым и был готов, если не появится перспектива перемен, решить проблему военным путем. Все стороны готовились к войне.
После того как страны Запада признали независимость Косово, Россия открыто посчитала это прецедентом, сняв табу на принцип нерушимости границ. Отныне она готовилась к нестандартным решениям в “своем” регионе.
Вторая война все изменила. Это может быть яснее в случае с Грузией, поскольку с августа 2008 года прошло больше времени, чем с ноября 2020 года.
Вторая война фактически исключила урегулирование конфликтов из текущей политической повестки дня Грузии. В этом плане нет существенной разницы между правительством Михаила Саакашвили после 2008 года и «Грузинской мечтой» после 2012 года.
Какой бы ни была официальная риторика, на самом деле было ощущение потери. «Абхазия и Южная Осетия/Цхинвальский регион теперь принадлежат России, и мы пока ничего не можем с этим поделать». Западные призывы к «стратегическому терпению» — не более чем подтверждение такого отношения на языке дипломатии.
Новое правительство «Грузинской мечты» хотело показать, что оно отличается от своего предшественника тем, что готово к прямому диалогу с де-факто властями Сухуми и Цхинвали. Но из этого ничего не вышло, поскольку последние не были в этом заинтересованы.
Позже, когда новое правительство Сухуми во главе с Асланом Бжания выразило готовность к диалогу, теперь уже в Тбилиси это проигнорировали. Похоже, «Грузинская мечта» не видела смысла в таком диалоге. Согласно официальной позиции Абхазии и России, конфликт уже урегулирован. Если да, то о чем тогда говорить?
Ситуация вокруг Нагорного Карабаха сложнее. Здесь Россия имеет дело с двумя международно признанными суверенными государствами, одно из которых в лице Турции имеет влиятельного политического покровителя.
Формула мира, созданная после второй карабахской войны, также технически сложнее. Россия защищает дороги между Арменией и остальной частью Нагорного Карабаха с одной стороны, и основную территорию Азербайджана и Нахичевань, с другой. Реализация этой формулы еще не завершена, а до этого в этой зоне происходят маломасштабные боевые столкновения.
Тем не менее общее решение проблемы может оказаться более солидным, чем предыдущее. Обе стороны признают ведущую роль России. Ни один из них полностью не удовлетворен, но оба могут привыкнуть к новой ситуации — до второй войны такого не было.
Армения на этот раз потерпела болезненное поражение, но если взять за точку отсчета начало конфликта (позднесоветский период), то она получила большую часть Нагорного Карабаха. Военное присутствие России, которому не противостоят ни Азербайджан, ни Турция, дает Армении больший контроль над территорией, чем это было до второй войны.
Со своей стороны, Азербайджан вернул себе довольно большие земли, утраченные четверть века назад, и большинство вынужденных переселенцев при желании могут вернуться домой. Формально Азербайджан по-прежнему сохраняет свои претензии на всю территорию Нагорного Карабаха. Но жизнь в новом статус-кво для него гораздо более приемлема.
Подведем итог: В результате второй войны во всех трех территориальных конфликтах на Южном Кавказе был установлен «русский мир». Хотя новые мирные формулы по-прежнему основаны на «временных» соглашениях о прекращении огня, а не на полноценных мирных соглашениях, они кажутся более устойчивыми, чем те, которые основывались на аналогичных соглашениях начала 1990-х годов.
Это означает, что стороны конфликта с меньшей вероятностью будут пытаться изменить ситуацию в обозримом будущем.
Основная причина этого в том, что Россия еще сильнее заинтересована в сохранении статус-кво и защищает территории своими воинскими частями (в случае с Карабахом это произошло впервые, а ее военное присутствие в Абхазии и на юге Осетия/Цхинвали значительно увеличились). Поэтому любая попытка изменить ситуацию будет означать прямую конфронтацию с Россией. Запад пытается найти какую-то роль и в этой конфигурации, но, по сути, он тоже приспособился к ситуации.
Гипотетически, по крайней мере в обозримом будущем, возможны изменения, если они будут в интересах России. Например, можно рассмотреть возможность присоединения Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона к Российской Федерации (или «крымский сценарий»).
Такое развитие событий легче представить для Южной Осетии, где де-факто правительство уже несколько раз просило Россию сделать это. Этот проект также пользуется поддержкой местного сообщества, так как предполагает объединение с Северной Осетией, входящей в состав России.
Если Россия примет такое решение, Грузия не сможет его остановить, кроме обращений к международному сообществу — но, как показал пример Крыма, этого может быть недостаточно.
Не буду вдаваться в реалистичность этого сценария (на мой взгляд, его вероятность мала), но даже если бы он и был, то изменился бы лишь формальный статус этих территорий, а реальная ситуация осталась бы, по сути, той же: факт контроля этих территорий(особенно Южной Осетии/Цхинвальского региона).Качество уже достаточно высокое.
Значит ли это, что ничего нельзя изменить? Сказать так было бы преувеличением. Предсказать будущее невозможно. Если и есть что-то, чему мы можем научиться из истории, так это тому, что обстоятельства, которые считаются абсолютно прочными и нерушимыми, меняются гораздо быстрее, чем кто-либо может себе представить (внезапный распад Советского Союза — один из примеров этого).
Но все же весьма вероятно, что в случае Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона (как и Нагорного Карабаха) маловероятно, что локальные и постепенные процессы приведут к существенным изменениям.
Такое может привести лишь к кардинальной трансформации региональной, если не глобальной архитектуры безопасности. Причиной изменения этого уровня является ряд факторов, которые американский политик Дональд Рамсфелд назвал «неизвестными пришельцами», а известный аналитик Насиб Талеб – «черными лебедями». Таких процессов никто не ожидает заранее.
Но людям очень трудно планировать свои действия в незнакомой ситуации. Имеет смысл ставить цели только с небольшим шансом на достижение. Хотим ли мы это признать, долгосрочное мирное соглашение, которое все стороны конфликта (в данном случае грузины, абхазы и осетины) считают легитимным, сейчас кажется невозможным.
Стороны даже не договорились о том, что конфликт еще нужно урегулировать: абхазы и осетины, а также их русские покровители считают, что конфликты уже урегулированы, и что только грузинское государство и международное сообщество должны признать «новую реальность».
Это не означает, что эта «новая реальность» никогда не может быть поколеблена. Однако можно только гадать, как дойти до ситуации, когда грузинская сторона может сказать: вот, теперь конфликт разрешен.
Один из гипотетических сценариев урегулирования заключается в том, чтобы Грузия действительно смирилась с «новой реальностью», то есть безвозвратной потерей этих территорий, и официально признала легитимность де-факто государств. Это действительно решит проблему. В этом нет ничего нелогичного, и я не исключаю, что некоторые друзья могут счесть такой шаг Грузии разумным.
На момент написания этой статьи прошло почти три десятилетия с тех пор, как Грузия проиграла войны за контроль над этими территориями. Тринадцать лет назад, в результате второй войны, российский/сепаратистский контроль над ними стал еще более полным и прочным. Это было довольно давно, за это время выросли новые поколения грузин и абхазов, для которых “новая реальность” – единственное, что они знают.
Тем не менее, даже возможность формального признания этих территориальных потерь окончательными и существования Грузии в более узких границах никогда не была предметом серьезного обсуждения и не будет обсуждаться ни одним политическим игроком. Существует прочный консенсус в отношении того, что любой шаг в этом направлении политически совершенно неприемлем, даже упоминание о нем является табу.
Это не ставит Грузию в выгодное положение. Она не может предпринять обдуманных шагов по урегулированию конфликта (“разрешение” означает такое прекращение конфликта, которое грузинское общество могло бы счесть легитимным), но и не может позволить себе откладывать решение вопроса.
У страны должна быть какая-то политика в отношении Абхазии и Цхинвальского региона/Южной Осетии. Какие конкретные цели она преследует?
Политика не может ограничиваться реагированием только на проблемы и инциденты, которые происходят вдоль административных разделительных линий с обоими регионами, таких, как так называемые «бордеризация», так называемые задержания граждан Грузии, нарушающих пограничный режим, защита прав грузин, проживающих по другую сторону разделительной линии и т.д.
Однако, и эти проблемы очень остры и реальны, и их нельзя игнорировать.
Но у Грузии должна быть какая-то долгосрочная перспектива, которая, в частности, выражается в понятии «реинтеграция», пусть и более или менее расплывчатом.
Но что это за долгосрочная политика? Есть официальная позиция Грузии, которая была создана в 2010 году и основана на двух основных принципах: дипломатическая работа по недопущению международного признания Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона и поддержание контактов с населением оккупированных регионов на гражданском уровне.
Хотя правящая партия «Грузинская мечта» и обещала существенное изменение политики в отношении конфликтных регионов, когда пришла к власти в 2012 году, на деле ничего существенно не изменилось.
Более того, эти принципы не вызывают политического сопротивления. И большинство населения Грузии, и политические элиты согласны с тем, что на большее Грузия не способна. Программа бесплатного медицинского обслуживания абхазов любого происхождения, начатая предыдущим правительством, была продолжена и в целом считается успешной.
Но если кто-то надеется, что бесплатное медицинское обслуживание в конечном итоге подтолкнет абхазов к поддержке реинтеграции в Грузию, ожидания могут быть долгими.
Естественно, правительство делает все возможное, чтобы избежать непопулярных шагов. Ожидается, что гражданское общество будет более смелым и опробует идеи и подходы, которые могут быть даже неприемлемы для большинства людей. Но даже в этой ситуации им сложно было придумать новые идеи, которые изменили бы общий настрой на то, чтобы принять имеющуюся ситуацию.
Развитие контактов и дискуссий с абхазскими и осетинскими коллегами, чем обычно и занимается гражданское общество, само по себе дело хорошее. Но поскольку такая деятельность не имеет явных политических последствий, в ней есть какая-то скука.
Что было бы правильно сделать в этой ситуации? Возможно, хорошее начало — быть честным и не поощрять ложные надежды и иллюзии.
Мы все хотим добиться того, что мы искренне называем законным решением проблемы, и таким образом положить конец неопределенной и крайне неудобной ситуации, в которой мы оказались. Но до появления прекрасного (или не очень прекрасного) черного лебедя мы не можем тронуть свое сердце и не можем сказать, что знаем путь, который приведет нас к такому решению.
Признать это не значит ничего не делать. Как бы банально это ни звучало, главным приоритетом Грузии должно быть стать лучшей страной, чего сейчас не происходит. Здесь терять нечего: если мы будем жить в лучшей стране, она и так будет хорошей.
Кроме того, если есть какие-то сомнительные шансы на интеграцию – успешная страна сможет легче реинтегрировать те регионы, жители которых сегодня не хотят иметь ничего общего с Грузией.
Во-вторых, мы не можем идти на контакт с людьми, которые живут по другую сторону разделительной линии, включая разные слои общества. Мы не должны обманывать себя и строить логические схемы, согласно которым такие контакты являются этапом на пути к окончательной интеграции. Гипотетически это может быть правдой, а может и не быть.
Если вдруг представится шанс найти реальное решение реальной проблемы, он будет лучше использован обществами, которые лучше знают друг друга и доверяют друг другу. Более того, как бы ни складывались политические отношения между грузинским и абхазским или грузинским и осетинским обществами, они останутся соседями, и социальный капитал доброй воли и доверия между соседями всегда будет кстати.
Грузия должна, наконец, реально столкнуться с реальностью самой себя и своих конфликтов. О них накопилось слишком много мифологических представлений.
Например, что нет грузино-абхазского и грузино-осетинского конфликтов, есть только грузино-российский конфликт. Или более “политкорректный” миф – если как можно больше грузин и как можно больше абхазов (или осетин) выстроят между собой доверительные отношения, то конфликты как-то исчезнут.
Здесь применима та же логика: более адекватного понимания собственных проблем самого по себе недостаточно для их решения. Но оно может помочь нам понять, что значит «решить» собственную проблему.
