Автор: Тамта Микеладзе

Статья принадлежит Центру социальной справедливости. Наша платформа публикует ее потому, что обсуждаемые в ней темы актуальны и сегодня. Впервые статья была опубликована 27 сентября 2022 года

Перевод на русский язык: Роланд Раики

После жестокой войны в Украине вопросы, связанные с нашими конфликтами и войной, ожили в нашем обществе и стали предметом активных обсуждений в социальных сетях и частично в медиа. Эти обсуждения часто имеют эмоциональное, одностороннее и эксклюзивное содержание и формы, и они имеют мало политической, правовой и академической легитимации, отступают от духа критического и многослойного прочтения и осмысления истории. Более того, в обсуждении конфликтов в контексте войны в Украине еще больше выросла только с геополитической точки зрения, с российским фактором интерпретация истории, исключающая внутриполитические, экономические, этнические и другие структурные факторы конфликтов.

Сегодня мы обсуждаем историю и прошлое конфликтов, не достигая общественного, политического и правового согласия по этим вопросам. После обретения независимости наша страна пережила сложнейшие транзиции, в том числе этнополитические конфликты, гражданскую войну, массовую коррупцию, авторитаризм, так что государство не проводило политику восстановления справедливости. Процесс восстановления справедливости, как правило, включает несколько направлений: установление и документирование истины; наказание виновных лиц; защита жертв и восстановление их в правах; превенция конфликта, включая безопасность, демократизацию политики и судебной системы.

Важно, чтобы политика восстановления справедливости охватывала все эти направления одновременно и не превращала ее в инструмент замалчивания или инструментализации жертв, или политического реванша. Прохождение этого процесса, безусловно, важно для восстановления справедливости, предотвращения нового насилия, защиты и уважения прав жертв, освобождения общества от коллективных травм прошлого.

Однако это также имеет решающее значение для демократизации политической системы и общества, установления основательного мира и подотчетности элит. Однако ни в один период в нашей политической системе не проводилась политика восстановительного правосудия, и тем более ее никогда не затрагивали конфликты 90-х годов, травма и ущерб от которых в наших обществах по обе стороны разделительной линии все еще живут по сей день. Знаний о прошлом этого периода мало в системе формального образования и даже в академических кругах (не считая небольших позитивных изменений и опыта последних лет). Этот пробел в политике, праве и знаниях, очевидно, создает высокие риски для политической инструментализации проблемы, создания мифов и появления новых разделений и иерархий.

Несмотря на то, что в Грузии более плюралистическая среда и допускается, и принимается выражение критических идей, политическая элита и тем более институциональная политика для новых прогрессивных перспектив на вопросы мира и конфликтов, основанные на прочтении истории снизу, подходах, ориентированных на людей и сообщества, и идеях справедливости, равенства и демократии ограничена и резистентна.

В качестве причины этого иногда выделяют различные факторы: растущий фактор России в регионе и особенно в конфликтных регионах, что делает интересы безопасности ведущим измерением темы конфликтов; необходимость и неизбежность для политических партий лояльности доминирующим дискурсам и группам электоральных интересов; трудность запуска самокритичного процесса, связанного с прошлым и конфликтами в абхазском и южноосетинском обществах и политических системах и в силу этого неоправданность и абсурдность односторонней саморефлексии и “покаяния”.

Во всех этих объяснениях политические акторы забывают о более высокой ответственности Тбилиси как центра в вопросах прошлого и будущего, а главное, что именно политические субъекты несут ответственность за политические и социальные трансформации и неподвижность, молчание, сформировавшиеся годами по данному вопросу, и практическое вытеснение вопроса конфликтов с политической повестки затрудняет изменение настроений и взглядов в обществе. Здесь можно было бы задать более радикальный вопрос: а кто более реакционен в этих вопросах – общество или наша политическая элита? Кампания, начатая одной из правых политических партий в последние месяцы, на мой взгляд, вектор ответственности по-прежнему направляет в сторону элиты.

Во всяком случае, очевидно, что политика конфликта и мира требует большей политической подотчетности, общественной саморефлексии и продвижения к соглашениям и если этот процесс не инициируется политической элитой, он должен быть начат снизу общественными группами. Для этой цели становится важным, чтобы акторы, работающие над темой мира, становились более публичными и громкими и прилагали больше усилий для репрезентации критических политических взглядов и общественных трансформаций.

На тему доминантного прочтения истории конфликтов, инструментализации прошлого и опасностей этого процесса я попыталась задать вопросы надежным исследователям и экспертам, работающим в сфере конфликтов и мира, истории, социальных наук и данная статья объединяет их мнения и видения

Давайте опишем то политическое, правовое и институциональное поле, которое при обсуждении прошлого, конфликтов и мира, определяет наши позиции, видения и лимитации?

Натия Чанкветадзе, исследователь мира и конфликтов

Разговоры на тему конфликтов в Грузии, как и работа, происходят в достаточно ограниченном политическом, правовом и институциональном пространстве.

Одним из первых вопросов является политически неурегулированный статус конфликтов, а вторым – разногласия по типу и измерению существующих конфликтов. Например, мы функционируем в среде, где нет четкого ответа на вопросы – сколько у нас конфликтов? Или с кем у нас конфликт? Конкретные ответы на эти вопросы важны для выработки адекватной политической повестки вокруг миростроительства и разрешения конфликтов.

Политическое поле в Грузии неясно в отношении темы конфликтов, что очень ярко отражено в программах политических партий. Практически ни у одной политической партии нет детального видения и программы того, как работать в направлении грузино-российского, грузино-абхазского и грузино-осетинского конфликтов; как реагировать на меняющиеся геополитические обстоятельства, созданные возможности и вызовы. В результате разные группы, будь то политические или общественные, создают разные типы, в основном реакционных нарративов/историй, которые также расплывчаты, а иногда и в основном однобоки.

Хорошим примером является запущенная недавно кампания “До Бучи была Абхазия” и тема признания геноцида грузин в Абхазии. Один из первых вопросов, который у меня возникает по поводу этих кампаний, заключается в следующем: какой политической цели служит та или иная кампания в перспективе разрешения конфликта? Или кому мы объясняем и доказываем историю о преследовании и убийстве грузин в Абхазии, особенно на фоне того, что международное сообщество согласилось и признало историю об этнической чистке грузин в Абхазии? Где в этой истории сами абхазы? Возможно ли, что в регионе, я имею в виду Абхазию, геноцид грузин произошел, не затронув абхазов? Можно задать еще много вопросов об этой и других кампаниях, выявляющих их недальновидный, реакционный и даже манипуляционный характер.

Второй вопрос, в каком правовом поле мы оперируем. В целом в условиях политически неурегулированных конфликтов правовое пространство также является непрочным или вообще отсутствует. Также и в случае с Грузией. За соглашением о статусе или политических аспектах конфликта(ов) часто следует разработка и внедрение в практику правовых инструментов, будь то расследования военных преступлений, процессы установления «истины» (также называемый truth and reconciliation process/процесс установления истины и примирения), процесс реституции (предполагающий восстановление утраченных во время войны прав собственности) и т. д.

Логично, что эти процессы не начались бы/не могли начаться в Грузии, потому что мы находимся в условиях затянувшихся и неурегулированных конфликтов. Однако в международных судах существуют серьезные споры против России по поводу августовской войны 2008 года. Помимо них, важно критически оценивать происходящие процессы во время конфликтов 1990-х годов и внутренней гражданской войны с правовой перспективы и работать над установлением и анализом как можно большего количества фактов.

Неоднозначность или неполноценность политико-правового поля логически влияет на институциональное пространство. В Грузии непосредственно по теме конфликтов существует аппарат государственного министра по вопросам примирения и гражданского равноправия, который имеет только мандат на координацию политики и не имеет программного бюджета. Однако аппарат – не единственное учреждение, которое занимается темой конфликтов. Согласно решениям последних лет, особенно в условиях мирной инициативы «Шаг к лучшему будущему», тема конфликтов находилась в компетенции различных министерств, в т.ч. Минздрав, Минюст, МВД и др. Кроме того, есть аппарат Правительства Автономной Республики Абхазия и временная администрация бывшей Юго-Осетинской области.

Помимо этих институций, темой конфликтов активно занимается Министерство иностранных дел, хотя и с большим фокусом на вопросах оккупации и российского влияния. Одним из основных вызовов является отсутствие скоординированной деятельности в институциональном пространстве, что вызвано вовсе не логистическими сбоями, а во многом связано с хрупкостью и недостатками политико-правового поля. Помимо государственных институций, темой конфликтов занимаются неправительственные организации т.н. гражданский сектор, однако и между ними есть разногласия. Существуют разные взгляды на различные вопросы, а именно на природу конфликтов, вовлеченные стороны, первичные и вторичные аспекты разрешения и трансформации.

Подводя итог, можно сказать, что тема конфликтов в Грузии обсуждается в расплывчатом, полном недостатков политическом, правовом и институциональном пространстве. Люди, группы интересов, партии и другие акторы руководствуются реактивными и сиюминутными подходами в создании различных инициатив, нарративов, процессов, и единственное, что определяет их действия, — это личный опыт, память и моральный стержень. Следовательно, часто разговоры сосредоточены на эмоциях, с меньшей глубиной и меньшим желанием конструктивно обсуждать сложные вопросы.

Почему важно иметь многослойное описание конфликта и выходить за рамки дихотомии жертва/агрессор при обсуждении конфликта этого периода. Как структурно вы описываете историю грузино-абхазского конфликта и в чем проблематичность объяснения этого конфликта только российским фактором?

Паата Закареишвили, политолог, государственный министр по вопросам примирения и гражданского равноправия в 2012-2016 гг.

Надо сказать, что все неурегулированные конфликты на земле многослойны и Грузия в этом плане не исключение. Более того, трансформация в сторону разрешения конфликта происходит в тех конфликтах, где признаются все уровни, все стороны конфликта четко определены, а отношения между ними прозрачны и понятны. Конфликты в Грузии зашли в тупик, потому что грузинская политическая элита не хочет признавать многослойность и многогранность конфликтов на нашей территории.

На мой взгляд, мы имеем дело с многоуровневым конфликтом на территории Грузии. На примере Абхазии можно сказать, что у нас трехслойный конфликт. Ведущим слоем является грузино-абхазское отчуждение, имеющее свои исторические, социальные, экономические, политические, культурные и этнические основания, учет которых в свое время мог бы предотвратить военное противостояние. К сожалению, политические элиты обеих сторон действовали, исходя из политической целесообразности конкретного времени и пространства, и ставили сиюминутные интересы выше долгосрочных стратегических интересов. Как правило, обе стороны предпочитали делать шаги в сторону конфронтации, а не пытаться направить свою политику на деэскалацию. Кампания, запущенная «Табулой» и «Европейской Грузией», также является образцовым примером такой политики. По большей части грузинской политике была свойственна бескомпромиссность, однако и абхазская сторона не отставала в конфронтации. Россия всегда использовала подобные противостояния в угоду своим геополитическим интересам.

Основы нынешнего грузино-абхазского конфликта я вижу в 80-х годах прошлого века. До этого периода грузино-абхазское отчуждение находилось в латентном состоянии, и не было никаких признаков того, что оно обязательно перерастет в вооруженное противостояние. Начавшиеся в СССР в 1986 году реформы, известные как «перестройка», придали дополнительную энергию этническому национализму и стремлению к независимости у народов Советского Союза. После изменений в общественных отношениях становилось все более очевидным, что грузинское и абхазское общества имели радикально разные и противоположные взгляды на свое будущее. Именно в этот период просыпается латентное грузино-абхазское отчуждение, которое постепенно приобретает институциональный и системный характер.

Преобладающая политика отчуждения и конфронтации делала вооруженный конфликт неизбежным. Официальная пропаганда и риторика того периода в самом деле не упоминали грузино-российский конфликт. До 2000 года конфликт в Абхазии в основном мыслился как грузино-абхазский конфликт, однако все признавали роль России как положительную, так и отрицательную. Лидер Грузии Эдуард Шеварднадзе и правящая политическая сила «Союз граждан» изо всех сил старались не представлять Россию стороной конфликта. Грузинская пропаганда 90-х годов в основном говорила о России: о неформальных вооруженных формированиях из районов Северного Кавказа и двух Россиях, которые противостояли друг другу через углубление конституционного кризиса, происходившего параллельно с грузино-абхазским вооруженным конфликтом.

Как только власть в Грузии по сути меняется и во главе становится правительство «Национального движения», они принципиально и планомерно переводят политику трансформации конфликта на новый уровень – только на уровень грузино-российского противостояния, где для абхазской стороны не осталось места. Согласно новому нарративу, абхазская сторона не проводила существенно иной политики в направлении трансформации конфликта, и поэтому отношения с ней не имели никакого значения. Вместо признания нового слоя власти «Национального движения» искали дополнительные ресурсы в направлении трансформации конфликта, они выбрали относительно простой путь: отменили один конфликт и заменили его другим. Эта политика еще больше оттолкнула абхазскую сторону по отношению к Грузии и в большей степени сблизила ее к неоимперским интересам России.

Третий слой может и, надеюсь, формируется в настоящий период, прямо на наших глазах. Его можно условно назвать грузино-грузинским уровнем. Пока, с одной стороны, правительство «Грузинской мечты» не разговаривает с абхазской стороной и тем самым продолжает политику «Национального движения», а с другой стороны, не смеет возлагать на Россию ее долю ответственности и, таким образом, продолжает политику правительства «Союза граждан», создается порочный круг, разорвать который можно только созданием нового грузинского дискурса. Настало время, когда в общественном пространстве Грузии должны появиться конкурентные видения, как разные политические и гражданские группы видят пути трансформации и разрешения конфликтов на территории Грузии.

В ответ на развязанную «Европейской Грузией» кампанию следует сказать, что грузино-абхазский конфликт является не только частью грузино-российского конфликта. Грузино-российский конфликт является, конечно, составной частью империалистической войны России, но в отношении Грузии Россия эффективно использует неконструктивность грузинской стороны, как в грузино-абхазском, так и в грузино-осетинском конфликтах, и тем самым укрепляет свою империалистическую политику на всем Кавказе. Эта позиция была еще более усилена и укреплена продолжающимися событиями в Украине. Повторю еще раз, конечно, грузино-российское измерение является важным и, в зависимости от текущего геополитического контекста, даже ведущим фактором по сравнению с другими слоями. Однако это не единственное и безапелляционное измерение наших конфликтов.

Малхаз Салдадзе, доктор наук по вопросам мира и конфликтов

Выход за пределы конфронтации жертвы и агрессора является желательным условием. Другой вопрос, когда это может быть достигнуто. Это разделение между сторонами, разделенными конфликтом, остается жизненно важным для морального самооправдания. Очевидно, что ни одна из сторон не будет видеть в себе агрессора. На мой взгляд, для преодоления этого разделения недостаточно, чтобы какая-либо сторона забыла о своих жертвах. Обе стороны будут помнить жертвы, принесенные в этих войнах. Совсем другой вопрос, удастся ли создать в грузинской, югоосетинской и абхазской сторонах таких мнемонических акторов, которые будут пересматривать определение агрессора?

Возможно, для этих обществ это более важно, как для выхода из конфликта, так и для примирения. С грузинской стороны преобладает мнение, что агрессором является Россия, а не абхазы и южные осетины или их националистические элиты, борющиеся за свою независимость. Эта подмена, с одной стороны, создает пространство для коммуникации с абхазами и осетинами, как бы «мы не виним вас в нашей жертве», но в то же время остается слепой к господствующему с их стороны нарративу о «героической борьбе за независимость и невинных жертвах, убитых грузинами». Очевидно, они предпочитают, чтобы это видели грузины, однако зеркальным результатом такого желания является то, что парадигма конфликта не изменится. Точно так же и грузинская сторона будет чувствовать себя жертвой русских, абхазов и осетин.

Так что же можно изменить в определении агрессора, чтобы позволить новым или возможным мнемоническим акторам, действующим в этих обществах, создать такую ​​схему повествования о прошлом, которая изменит существующую дихотомию жертва-агрессор? Могут ли когда-нибудь абхазы и осетины тоже сказать, что они жертвы российского империализма, и им нравится грузинский нарратив? Или возможно ли, чтобы грузинская сторона признала, что одновременно с принесением жертвы она сама была жертвователем? А если то же самое произойдет на югоосетинской и абхазской стороне? Или может «появиться» пацифистский нарратив, который не доволен тем, что все стороны являются жертвами? В любом случае рассуждения идут в плане морали и идентичности, в которой грузинское, абхазское и осетинское «мы» обязательно должны быть жертвами постороннего, так что полученное положение – независимость как для грузин, так и для абхазов и южных осетин, оправдывает эта жертва.

Демонтаж и демифологизация этой схемы есть, по сути, диссидентство в любом таком обществе. Мнемонические акторы, осмеливающиеся либо изменить, либо отвергнуть эту парадигму жертвы-агрессора, должны будут бороться со стражами этой парадигмы, которые с обеих сторон будут представлены консервативным моральным большинством. Это означает, что независимо от политического режима хранителями этой парадигмы являются реакционные группы в обществе, и они придерживаются этой повествовательной схемы. Для того чтобы создать пространство, где такое диссидентство будет не только приемлемым, но и допустимым, необходимо демократизировать государство, которое защищало бы различные мнения во имя прав человека и свободы выражения мнений.

Если в Грузии это более-менее возможно (хотя мы неоднократно видим, как государство умывает руки, когда реакционные группы общества противостоят разным людям и сводят счеты), то в Абхазии и Южной Осетии это еще немыслимо. Криминализируются различные мнения о прошлом и тем более о борьбе за «войну за независимость». Соответственно, трудно представить, чтобы в грузинском, абхазском и югоосетинском обществах, объединенных одним конфликтом, возникали одновременно подобные акторы. Возможно ли углубление этого процесса только в грузинском обществе (на мой взгляд, это изменение репрезентации памяти уже началось, и соответствующие мнемонические акторы, ограниченные и в небольшом количестве, но существуют)? На мой взгляд, возможно, хотя абхазский и югоосетинский нарративы всегда будут иметь прямые отражения («нет, вы начали войну», «вы устроили этнические чистки и геноцид», «мы принесли больше всего жертв» и т. д.).

Как можно говорить о противоречивой истории этнополитических конфликтов в этой реальности, когда не произошло критического переосмысления прошлого в рамках соответствующей правовой и образовательной политики? Насколько сложно грузинскому обществу принять противоречивые аспекты этой истории и как может начаться этот процесс коллективного переосмысления, когда ему не способствуют ни государственные органы, ни политические партии. Даже усилия общественных организаций остаются фрагментарными.

Малхаз Тория, историк

В обществах с травматическим опытом конфликтов труднее анализировать болезненное прошлое критически, многослойно и мультиперспективно. Еще труднее смотреть на конфликт с дистанции, о котором вы не могли реально говорить в прошлом. Иногда невозможно обсудить прошлое только с календарными и стандартными настройками. Обстоятельства грузино-абхазского и грузино-осетинского конфликтов являются продолжительными и текущими. Кроме того, принятый в 90-е годы ХХ века термин «замороженные конфликты» на фоне российской агрессии в Украине уже не отражает создавшиеся обстоятельства. Следовательно, конфликты, вспыхнувшие в процессе распада Советского Союза и до сих пор не урегулированные, все еще остаются крайне болезненным вопросом для грузинского общества.

С другой стороны, в обществах с опытом советского тоталитарного прошлого наследие сталинского территориального национализма определяет современные этноцентрические представления об исторической принадлежности конкретной территории тому или иному этносу – грузинам, абхазам, осетинам. Такой «режим памяти» препятствует попыткам критически анализировать недавнее болезненное прошлое. Одной из основных характеристик грузинской, абхазской и осетинской «политической памяти» является абсолютизация того или иного аргумента, сведение причин конфликта к одному желаемому фактору.

Например, согласно устоявшимся в грузинском обществе представлениям, единственным или главным источником грузино-абхазского/осетинского конфликта является только внешняя сила, а отношения с абхазами и осетинами до вооруженных конфликтов были идеальными. С другой стороны, абхазы и осетины настойчиво доказывают наличие многовекового и перманентного конфликта с грузинами. Они пытаются стереть богатую и долгую историю мирного сосуществования с грузинами.

В целом, я не могу сравнивать трагедии, убийства и этнические чистки в Гагре, Сухуми или Гали с событиями в Буче. Тяжесть этих хорошо задокументированных преступлений соизмерима с убийством мирных жителей Украины российскими агрессорами. В общем, преуменьшить роль русских во всем этом тоже очень трудно. Фактическая история ясно указывает на это, каковы бы ни были интерпретации. До и после прихода Путина к власти политика России в отношении конфликтных регионов Грузии основывалась на более или менее единой логике. В частности, Россия поддерживала сепаратистские движения, потому что для Москвы было фундаментально неприемлемо дистанцирование Грузии от своей орбиты.

Ряд зарубежных исследователей и журналистов подчеркивают, что российские воинские части сыграли решающую роль при взятии Сухуми наряду с северокавказскими боевиками и абхазами. Я буду очень критически относиться к позиции, которая не придает должного значения этому контексту. Грузины, казалось, были лишены права скорбеть. Эта проблема замалчивается т. н. “чтобы не раздражать” абхазов, это не только морально и этически неприемлемая, но методологически и политически совершенно неверная позиция. С другой стороны, хочу подчеркнуть, что нельзя игнорировать боль и жертвы абхазов и осетин. Нашей главной целью должно быть примирение с абхазским и осетинским обществами, как бы пафосно и абстрактно это ни звучало.

Однако хочу отметить, поскольку события комплексные и многослойные, трудно делать односторонние выводы о конфликтах в Грузии. Соответственно, необходимо учитывать множество факторов, чтобы воссоздать более или менее полную картину нашего недавнего трагического прошлого. Среди них структурные, системные, социальные, индивидуальные и др. Приходится задавать много вопросов, которые не понравятся многим, в первую очередь культиваторам националистического нарратива со всех сторон конфликта. Это поможет нам избавиться от многих политических мифов и стереотипов, касающихся конфликтов. Например, на фоне коллапса Советского Союза и развала имперского центра во вновь «национализированных» республиках и сепаратистских регионах бывшие советские чиновники или новоиспеченные национальные фигуры часто прибегали к стратегии национальной мобилизации для прикрытия банальных, экономических интересов и политических мотивов. Эта широкая тема разбита на многочисленные направления в работах различных зарубежных и грузинских исследователей. Например, некоторые из них анализируют роль политического хаоса, экономического коллапса, неформальных связей, преступного мира, коррупции, разжигания войны, контрабанды и т. д. в возникновении и неразрешимости конфликтов.

Разница во мнениях, возникшая при сравнении трагедий в Буче и Абхазии, указывает на необходимость укрепления диалога между грузинскими академическими, политическими и общественными группами по этим и другим релевантным вопросам. Я думаю, что интересные и обоснованные аргументы могут быть изложены с различных перспектив. Очевидно, что не все позиции могут быть согласованы, я имею в виду радикальный популизм как справа, так и слева. Если мы признаем необходимость диалога с абхазами и осетинами, то мы должны укреплять и культуру диалога друг с другом. Этот опыт, безусловно, будет полезен в нашем диалоге с нашими согражданами, живущими за разделительной линией конфликта.

Возрождение истории конфликта и истории жертв сопровождалось расхождениями во мнениях. Одни считали, что это приведет к ретравматизации жертв войны, а другие, наоборот, считали, что говорить правду освобождает и даже может рассматриваться как часть восстановления справедливости. Какими на самом деле должны быть политика и подходы к обращению с жертвами, их защите и уважению?

Наргиза Арджеванидзе, социолог

Я думаю, что публикация и распространение историй жертв требует большей осторожности из-за сенситивности вопроса. Лично мне, честно говоря, было тяжело даже читать те истории, которыми делились в социальных сетях, описанные с исключительной документальной ясностью. Также, например, я помню одну историю, которая была о количестве случаев изнасилования в конкретном селе (название этого населенного пункта тоже было открыто упомянуто). Я считаю неправильным говорить публично таким поверхностным образом о случаях изнасилования.

С этой точки зрения всем известны важные процессы, которые привели к раскрытию случаев изнасилований, совершенных во время войны, например, в контексте балканских конфликтов. В этом отношении одним из ярких примеров являются межэтнические конфликты в бывшей Югославии 1991-1995 гг. из-за систематической практики изнасилований. В то время к процессам выявления случаев сексуального насилия были привлечены группы правозащитных организаций, а также участники антивоенного движения, журналисты, представители академии/активистов, и в результате их совместной борьбы, началось расследование масштабов изнасилования как военного преступления.

Я также представляю сообщество беженцев. Когда началась война, мне было 14-15 лет, и я многое помню очень хорошо. Естественно, и до нас доходили жестокие истории войны, хотя и не рассказанные жертвами или свидетелями, а истории, услышанные где-то и затем пересказанные друг другу. Даже в моем ближайшем и семейном кругу конкретные истории, которые мы слышали во время войны, никогда не упоминались с тех пор. Я не знаю, как именно это объяснить, на этот вопрос больше специалисты/психологи найдут ответ, но, хотя я выросла на историях, которыми ежедневно делились беженцы, никто из них не помнил истории о жестокости войны. Я записала много респондентов для своего исследования о беженцах, включая родственников и близких. Хотя я точно знала, что некоторые из них прошли трудный путь и имели трагические события, они никогда не рассказывали эти истории при разговоре со мной, и даже через 20-25 лет после начала войны эти известия для них ассоциировались с величайшей болью и травмой.

Я не говорю, что у них остался только романтизированный образ Абхазии (это тоже занимает большое место в их историях), но истории, которые я собирала годами и которыми делились со мной, рассказанные непосредственно потерпевшими, я почти не помню. В основном они напоминали глухие новости, например, те же изнасилования и другие жестокие случаи. (Кстати, часто вспоминались преступления, совершенные не только противной стороной/противником, но и членами “Мхедриони”). Исследователям известно, что во время или после войн и насильственных конфликтов существует много примеров того, как многие мифы преподносятся как реальность. Я, конечно, не говорю, что все эти жестокие истории — мифы, хотя некоторые из них, вероятно, таковы. Конфликт был действительно жестоким, отчеты различных международных организаций свидетельствуют о том, что во время боевых действий насилие в отношении мирного населения также было широко распространено и в результате конфликта погибли тысячи людей, тысячи получили ранения и тысячи людей пропали без вести с обеих сторон конфликта. Здесь, что касается цифр, у разных организаций разные данные, и нередки попытки манипулировать цифрами с обеих сторон конфликта.

Однако, возвращаясь к этим историям, я по-прежнему считаю проблематичным делиться такими подробностями, кроме вопроса о переживании травмы потому что я думаю, что очень редко непосредственная жертва может рассказать журналисту даже спустя годы то, что он лично пережил во время войны. Об этом говорит и мой многолетний опыт исследователя. Кроме того, существуют конкретные подходы, на которые специалисты опираются при работе с жертвами и подходят к этому процессу более профессионально. То есть я хочу сказать, что этот процесс многослойный, длительный и гораздо более глубокий, чем то, что мы видели.

Анна Дзяпшипа, искусствовед, режиссер

Я считаю очень важным говорить о конфликте, хотя есть способы говорить о нем, при которых не будут пытаться использовать жертв для оправдания своих политических или иных целей. Существуют разные практики записи и обработки устных историй, где запись и последующее использование истории имеет свои правила и этические нормы. Я думаю, что прослушивание этих историй, их сохранение и анализ могут оказать решающее значение, когда речь идет о конфликте. Однако есть главный вопрос, который я часто задаю себе, когда начинаю работать над новой темой. Вопрос в том, почему? Почему я выбираю эту конкретную форму, говоря о тех или иных вопросах и какова цель моей выполненной работы.

Я думаю, что это один простой вопрос и честный ответ на него может стать ответом на множество неправильных, неэтичных и проблематичных решений. Также важно учитывать контекст, особенно когда речь идет о конфликте. Все истории очень субъективны, иногда преувеличены, необработанные и даже могут быть односторонними, поэтому, когда конфликт настолько многогранен и его жертвы выделяются друг от друга радикально разными позициями и воспоминаниями, важно выслушать все стороны и увидеть всю картину. Здесь есть еще один проблемный вопрос, касающийся монтажа и записи интервью, того, как мы храним и слушаем эти истории, какую часть мы оставляем за собой и что мы делаем достоянием общественности, размышляя над этим, вопрос «почему» кажется мне наиболее релевантным и решающим.

Каковы негативные последствия такой политической инструментализации истории для мирной трансформации конфликтов, построения демократического общества и восстановления справедливости?

Нино Каландаришвили, председатель правления Института изучения национализма и конфликтов.

Довольно сложно говорить об истории грузино-абхазского и грузино-югоосетинского конфликтов. Тем более, что мы не можем даже согласовать имена сторон, вовлеченных в эти конфликты, ни с другой стороной, ни, не менее, если не более важно, с нашим собственным обществом. Мы даже не можем договориться о том, с какого периода нам следует начинать, когда мы хотим говорить об истории, — с 90-х годов прошлого века, с 2008 года, с гражданской войны или хотя бы из глубины веков. Говоря о том, в какой период времени мы чувствуем себя более комфортно, где мы можем громче героизировать собственные жертвы и не видеть чужой боли, чтобы не учитывать состояние и травматизм носителей этой боли?

Если личная трагедия одного человека, живущего на нашей стороне, важна для нас, каких “великих” целей мы достигнем, обобщая и манипулируя этой трагедией? Более того, как и почему мы хотим стереть из памяти людей по ту сторону, их трагедии, их травмы, их чувства, даже их существование. Концентрируясь на пережитом и перенесенном, с одной стороны, и манипулируя трагедией ради собственной политической актуализации. Приближает ли это нас к восстановлению справедливости? Восстановление справедливости в том смысле, в каком это характерно для демократических обществ.

А поскольку кампания, организованная «Табулой», «Европейской Грузией», «Абхазским собранием» и поддерживающими их организациями, сфокусирована на 90-е годы ХХ века, хотелось бы подчеркнуть, насколько вредно намеренно смешивать такие понятия, как военные преступления, этнические чистки, геноцид, представление агрессоров, жертв, вообще безликой стороной посредством манипулирования историей/прошлым. С прошлым, которое мы и люди, живущие по другую сторону конфликта, воспринимаем по-разному, мы не можем с ним согласиться, не можем о нем говорить, не можем перевести его из сферы дебатов и взаимных обвинений в дискуссионное пространство.

Этого не можем сделать ни мы, ни абхазы, ни осетины, и, что более важно и существенно, мы, грузинское общество и грузинское государство, не можем или не делаем этого. Мы боимся критики, борьбы с псевдодоминантными подходами, противостояния с громогласными группами, не пытаясь услышать голос людей, которые не кричат, не шумят, но помнят, знают и нуждаются только в пространстве, чтобы помнить и судить. И так мы теряем ресурс мирных подходов, ресурс примирения, оставшиеся возможности трансформации конфликта. Таким образом, мы остаемся объектами политических манипуляций, а забывая прошлое, мы забываем и о том, что инструментализация политики, связанной с конфликтами, и применение ее для достижения собственных узкополитических целей, а не примирения – явление не новое, даже если оно разыгрывалось несколько раз перед моим поколением. И приближалось ли это хотя бы раз к перспективе разрешения ситуации или хотя бы ее облегчения? Наоборот, и без того небольшие возможности урегулирования конфликта еще более сократились.

Поэтому именно сейчас, в условиях этой искусственно актуализированной кампании, нам нужно говорить о недавней истории, говорить и изучать недавнее прошлое, но говорить о прошлом, а не о прошлом, которое мы сконструировали, подогнав под свои личные цели. Давайте разберемся в этом, сделаем выводы, разорвем заколдованный круг, в котором нам иногда отводится роль жертвы, иногда героя или даже объекта манипуляций, живущих рядом с нами мастеров инструментализации политики.

Медея Турашвили, исследователь мира и конфликтов

Политическая инструментализация истории и конфликтов препятствует нахождению точек пересечения между раздираемыми конфликтами обществами, убивает объединяющие и мирные нарративы и тем самым продлевает и углубляет конфликты. Следует отметить, что политические лидеры или группы часто намеренно используют конфликты для повышения своей легитимности. Они поощряют поляризацию и даже насилие, чтобы создать экзистенциальную угрозу со стороны внешних сил, представляя себя спасителями.

Если мы снова обратимся к 1990-м годам, то национальное движение и руководство этого движения часто акцентировали внимание на «древности грузинской нации», «гостях нашей земли», «мусульманизации» и «татаризации» Грузии. Грузинскому националистическому дискурсу, напротив противостояли осетинский и абхазский националистические дискурсы. В выступлениях абхазских и осетинских лидеров было немало таких выражений, как: “Враг против нас”, “Грузинский империализм”, “Грузинский фашизм”, “Спасение нашей нации”, “Независимость как гарантия выживания этноса” и т.д. Надо признать, что отдельные индивидуумы и лидеры видели немалую пользу в противостоянии проживающих в Грузии народов. Многие военные командиры, участвовавшие в конфликтах 1990-х годов, стали политическими лидерами после войны, многие из них сегодня признаны в своем обществе национальными героями. Понимание этого должно помочь нам более подозрительно относиться к кампаниям и программам политических групп, связанных с конфликтом.

Упрощение/линейность обсуждений, связанных с конфликтом, и/или неприятие определенных событий создает риск неспособности сделать выводы и возможного повторения допущенных ошибок. Несмотря на то, что 1990-е годы были воодушевляющим и гордым периодом независимости, это так же был период ошибок, радикализации, национализма и преступлений. В 1990-1995 годах, то есть всего за 5 лет, Грузия пережила две этнополитические войны, одну гражданскую войну, военный переворот, экономический коллапс, подъем криминального мира, “Мхедриони” и т.д. Если мы настолько упростим объяснение этих событий, что возложим вину только на Россию, то грузинское общество останется бессильной, бесправной, безответственной массой, которой нечему учиться и понимать.

Среди невыученных уроков: отказ от диалога и переговоров, сдача власти, неуважение к правам этнических и религиозных групп, безнаказанность, безответственность властей, игнор пострадавших людей.

Вот почему в течение многих лет Грузия не могла перераспределить и децентрализовать власть; повысить подотчетность правительства, устранить социальное и гражданское неравенство, проводить мирную политику, основанную на правах человека и т. д.

Еще более опасным является использование истории в качестве узкого политического инструмента. Недавняя кампания “До Бучи была Абхазия” является классическим проявлением этого. Политико-социальная группа без общественной поддержки пытается реабилитировать и повысить свою легитимность с помощью наиболее сенситивной темы, поскольку очевидно, что другой, более инновационной и актуальной для общества темы она предложить не может. Кампания является односторонней и вводящей в заблуждение, разжигает гнев и ненависть, игнорирует жертвы, боль и травмы части населения, затронутой конфликтом, скрывает допущенные ошибки и ответственность и сжигает тот мост, который открывал перспективу выхода к абхазам и осетинам. Интересно, что авторы этой кампании, находясь у власти, ничего не сделали ни для расследования хотя бы одного преступления, совершенного на войне в Абхазии, ни для принятия закона о люстрации.

Чтобы вырваться из порочного круга невежества и игнора и создать перспективу сосуществования с абхазами и осетинами, прежде всего, нам следует больше изучать нашу недавнюю историю, действующих героев и их роль в разжигании конфликтов, мы должны брать на себя ответственность за допущенные ошибки. Мы не сможем примириться с людьми, существование и жертвы которых мы не признаем. Мы не сможем сосуществовать с людьми, с которыми у нас нет ничего общего и к которым мы питаем ненависть.